Номер койками утыкан. Всё путём, -
устлана поляна. Мухами целован,
послан некультурно по стене гвоздём
царь ядрёным добрым нецензурным словом.
Речи трёхэтажно гнут народец, за
родину сражаться с кулаками рвутся,
на печах Иваны, ладан, образа
и поэтов духи прячутся под блюдцем.
- Не проснуться страшно?
- Не об этом речь.
Люди сбились в стаи, нет былого шика.
Расставаний шрамы, после "братских" встреч,
на суде небесном это не улика.
Кипарис зелёный и смешной среди
красных мухоморов и дубов отпетых
топором зарублен строчки посреди, -
именем не вышел, ликом и анкетой.
Акварель - Парижа клумбы на стекле,
а окно отеля - маслом Башня в раме.
Самопляс глотаю "с Богом", охмелев,
но давать советы Господу не вправе.
Замерзает море в глубине ночи',
скачут рифмы, смыслы, как коней, арканя.
Мексиканский виски после ста горчит,
мысли убегают, брод найдя в стакане.
Косяками птицы от снегов на юг,
к солнцу тело жмётся меж теней заката.
Стюардессы бёдра могут на испуг
взять любое сердце, не отдать - чревато.
Стюардесса будет бегать донага
от аллей Парижа, смерть, как аппетитна.
Под крылом стального огурца снега,
облака дымятся, - дна земли не видно.
Рамы с вензелями, сервис в три звезды
похоронен в прошлой жизни чёрно-белой.
Брайтон и Манхэттен с птичьей высоты
и тюрьма, откуда только кто ни бегал.
Акварель - Нью-Йорка банды, фраера,
а в окне отеля бабушка Свобода.
Мафию Палермо кончили вчера
и банкуют воры нашего Исхода.
Рыжие ирландцы, немцы всех мастей
не встречали маму с именем Одесса,
но узнали скоро - бабы нет лютей
и Париж и мама оба стоят мессы.
Не жалеет время встреч наедине, -
в гроб ложатся рыла, морды, хари, рожи.
Остаются лица в рамках на стене
и берёзок тройня остаётся тоже.
|
