Светлой памяти Егора Летова
I
Под глянцем толстого мейк апа,
Устало, путая дорогу,
Она брела, так одинока,
По пятнам будничного крапа.
В ее глазах маячил призрак
Недонадежды, ее крылья
Обрубками кровоточили
[такой печали верный признак].
Как неприветлив был тот вечер,
Она теряла нить событий,
Но не могла распутать нити…
И был случаен каждый встречный.
Ничем ее не потревожил
Мертвец с натянутою кожей.
II
Мертвец с натянутою кожей,
Страдая кашлем от чахотки,
С разорванною кашлем глоткой -
Он был живее прочих все же,
Когда рука касалась кисти,
А кисть – холста. Холст на мольберте,
[впитав его], подобен смерти,
Считавшей жизнь одной из Истин.
В руке, трясущейся в горячке,
Сжималась Истина в неволе
Чахоточной кровавой боли,
Рождая новый мир для зрячих,
Придуманный и невозможный,
Взорвавшись от смертельной дрожи…
III
Взорвавшись от смертельной дрожи,
Присущей метрополитену,
На станцию, цепляя стены,
Ввалился чудо-поезд божий!
Неся ответы на вопросы,
Спасенье всем тем, кто поверил,
Архангел, отворивший двери,
Зачем-то был замотан в простынь,
И продавал [святую книгу]:
Всего по пять рублей за штуку.
Он, простирая к небу руки,
Был смесью ангела с барыгой,
Пустившись в пляс на задних лапах
Себя когтями расцарапал…
IV
Себя когтями расцарапал,
Лишившись разума к рассвету,
Ты осветил свою планету
Простой сороковаттной лампой…
Твой взгляд - блуждающий и лунный;
Смех в спину [это были люди].
И[и]сус тебя, конечно, любит,
Для остальных ты полоумный…
Но ты был сильным поначалу:
Ты оставлял следы стихами,
И ветер рвал небес пергамент…
Но что-то в пустоте застряло,
И там часы остановились,
Где в небо устремлялись шпили...
V
Где в небо устремлялись шпили,
Сорвав последнюю одежду,
Я все искал примерно между
Своих лопаток птичьи крылья…
Но не было следов на коже,
А только вырванные перья.
Зачем я в крылья эти верил?
Зачем заставил верить, Боже?
И распрямив не крылья – руки,
Я сделал шаг Тебе на встречу,
До судороги рвал предплечья.
На миг остановились звуки.
Я расстояние измерил,
Угар пронзая в атмосфере…
VI
Угар пронзая в атмосфере,
Лучи любви смеялись смело
В пустынности его предела,
Принадлежащего химере.
И утренним волшебным светом
Спускались в сумрачную келью
Затворника, и на постели
Играла Муза. Жизнь поэта
Так просыпалась каждым утром,
И не было минут дороже
Чем та, что создана, похоже,
Для песни - верная минута
Для тех, кто запирает двери,
Не оставляя места вере…
VII
Не оставляя места вере,
Плелись в луга слепые овцы…
Прилавки рыночных торговцев -
Избыточность с приставкой «пере»…
Катился в кучку медный грошик
Прожорливой свинье-копилке,
Сливались шеи и затылки,
Как одинаковость похожих,
Ничем не отвлеченных мыслей.
И мозг считал, как калькулятор,
Нули до запятых в проклятых
Чужих карманах. Был завистлив
Ответ, чудовищный по силе,
Когда был выбор «или-или»…
VIII
Когда был выбор «или-или»
Во тьме скитаний заповедных
Беспамятства, не исповедав,
Его в земле похоронили,
Горстями зашвыряли глину
На метры вырытой могилы,
Обнявшись, пели, что есть силы.
И день привиделся пустынным,
А ночь, как вечность, но под утро
Земля застыла от мороза,
Из глаз Святых стекали слезы
И застывали перламутром.
Здесь ничего уже не будет,
Лишь вечно пьяный смутный будень.
IX
Лишь вечно пьяный смутный будень
Стекал в рабочие кварталы
Здесь, как всегда, казалось мало
Дневного света, и на блюде
Пустого неба, вырывалась
Из сумерек луна, на крыши
Стекала желчь ее, неслышно
Набросив ночи покрывало.
В сырые, страшные подъезды
Входили сотни ног, скрипели
В потьмах потливые постели,
И плодородные невесты
Родили утром с перегаром,
Сменив полночные кошмары.
X
Сменив полночные кошмары
На торжество и свет небесный,
Он пел из подземелья песни
Под бряцанье своей гитары.
И сквозняки из перехода
Сдували прочь осипший голос,
А жизнь под струнами кололась,
И разбивались небосводы
Простой мечты, святой и юной.
И в кулаки сжимались руки,
Когда он, разрывая звуки
И пальцы до крови, о струны,
Сквозь свой мотив, простой и старый,
Терпел привычные удары.
XI
Терпел привычные удары,
Стихал и разгорался снова
В углях пейзажа городского
Огонь вселенского пожара.
И ветер, разбросав, как семя,
Его печальные останки,
Спасался, пожирая транки
Полудня, замедляя время.
От наркотических иллюзий
Сварился в собственном экстазе:
Где смерть замешана на джазе,
Где кровь замешана на блюзе,
И ничего уже не будет,
Где очень долго жили люди…
XII
Где очень долго жили люди,
Сменяя цепи поколений,
В церквях, стирая в кровь колени -
[их Бог простит, и Бог осудит]…
Но вера, будь слепая нечисть,
Хоть лоб разбей о пол церковный -
Пять индульгенций на целковый –
[душа чиста], а верить нечем.
И в апокалипсис играя,
Танцуя с присвистом канканы,
Хрипел дыханьем ураганным
Тот дьявол, что дошел до края,
И обезумевшим от храпа
Был город – хищник многолапый…
XIII
Был город – хищник многолапый!
Чужое существо! [неведом
Был демон], всем присущий, бедам -
Причиной. Тот спектакль из рампы
Гремел причудливым оркестром
С безумным пьяным дирижером
И блядским обнаженным хором -
[визгливый и дешевый вестерн].
Актеры публику играли,
Лилась сомнительная лажа,
И хохот грани эпатажа
В апофеозе [гениталий]
Солистки – полумертвой бабы
Под глянцем толстого мейк апа.
XIV
Под глянцем толстого мейк апа
Все стихло – город был разрушен…
Уныло догорали души…
И где-то в небе ангел плакал
На облаке, почти беззвучно…
А слезы – тихий серый дождик -
Нарисовал больной художник…
Поэт поймал случайный лучик…
И хрипло где-то тлел [анданте],
Среди разбросанных повсюду
Обломков мира, сквозь простуду
Печальный голос музыканта…
Она брела, так одинока,
Устало путая дорогу…
XV
Под глянцем толстого мэйк апа
Мертвец с натянутою кожей,
Взорвавшись от смертельной дрожи
Себя когтями расцарапал.
Где в небо устремлялись шпили,
Угар пронзая в атмосфере,
Не оставляя места вере,
Когда был выбор «или-или».
Лишь вечно пьяный смутный будень,
Сменив полночные кошмары,
Терпел привычные удары…
Где очень долго жили люди
Был город - хищник многолапый
Под глянцем толстого мэйк апа…
|
