ИРИНА ГИРЛЯНОВА
“Ты, Ирусь, лучше бы о любви писала...Цветочки там, птички... Красиво и безопасно. И впросак не попадешь. Все в любви - специалисты! А ты, Ирусь, извини, лезешь, куда не знаешь.»… Извиняю. Но уже залезла и теперь не вылезу. Дудки-с. И у канареек есть сердце. Жить в обществе и быть свободным от общества – невозможно. Не я сказала. У кухарок тоже есть глаза и мозги. И «Русь» - для меня понятие не абстрактное.
Это сам воздух тех мест, где я родилась. Впиталась с материнским молоком «русскость».
Говорят, - русские в Украине… Неточно. А Украина чья? Тоже русская, великокиевская...
Русские – слово прилагательное. К той земле, куда судьба занесла. Прилагают к ней руки и силы… Неужели так необходим образ врага? Разделяй и властвуй…
Ты бы, Ирусь, лучше пошла на кухню борщ варить… Иду. Куда он денется, тот борщ… Было бы из чего…
***
И русь, и весь, и чудь, и меря…
Земля обильна…Приходите…
Сидит тетерею-тетеря
наш бестолковый местный житель.
Пожалте, Рюрики - Труворы,
вставлять мозги, нести культуру
и пополнять в теченье скором
всемирную литературу.
Убить своих, Аскольда с Диром,
а после плакать на могилах?
Эх, быть бы живу, не до жиру!
Земля хазаров невзлюбила.
Земля полян, древлян, словенов, -
гостей варяжских привечала.
И было так обыкновенно, -
себя уничижать сначала.
Земля обильна…Толку нету…
Судите нас, владейте нами…
Здесь хватит воздуха и света,
чтоб долго нас пинать ногами,
чтоб хитрости Олега с Ольгой
потом потомки возносили,
чтоб, обезболив, обездолить
Русь Киева и Русь России.
Элементарно: власть - кровава.
Чудят и бают без Бояна.
Намеренна и постоянна
история крутого нрава.
В мать городов, который Киев,
пожалте вы, - земля обильна!
Не жалуйся, мужик двужильный,
пришибленный…Мы все такие.
***
Игорь горя хлебнул: умер Рюрик, и мальчиком грустным
затаскал его родич Олег по горам, по долам…
Новый город, - не Новгород, Киев какой-то капустный,
новой родиной стал. Что она тебе, княже, дала?
Велес, Хорс и Перун, вы вложили оружье
в эти руки, чтоб греки свой крест принесли целовать,
мир у Скифи Великой просить средь дружины орущей,
подбирая по-лисьему льстиво дары и слова.
С поволокою паволок, узорочьё загребая,
хорошо восвояси убраться мирком да рядком.
С Византией тягаться не стоит, - затея пустая.
Хватит собственных дел над своею славянской рекой.
Но кончается всё: и добыча, и блажь, и терпенье.
Вот, из греков к древлянам повадился. Бей же своих!
Город Искоростень или Коростень, - это знаменье.
Из корысти пришел – здесь останешься, жаден и лих.
Захлебнуться корыстью, - для князя, - обычное дело.
Где-то плачет вдова. Позже слёзы заменит на кровь.
Игорь Малом убит. Игорёвое грязное тело
мало-мальски в земле. Но страшенное дело – Любовь!
Не по-бабьи ж ей выть в стольном граде, как будто в Путивле!
По забралам зазря не печатать неслышно шаги.
Боже правый! (Любой!) В этом городе смертнопротивном
вражьей крови напиться и мстить! Ох, как мстить, - помоги!
И, не выплакав слёз, по-житейски ни в чём неподсудна,
без живинки в глазах принимаясь за страшную месть,
будет Ольга любить даже мёртвого мужа, покуда
упокоится в этой же, чуждой обоим, земле.
Двадцать лет без Него, с воеводами править и княжить,
осаждать и сжигать, исхитряясь, дворов города,
и в далёком Царь-граде стать царскою крестницей даже…
Ох, страшенное дело, - Любовь! И тогда, и всегда.
ПЕРУН (перевод из Г. Половинко)
Тяжёлой трухлявой дубовой колодой
сплавляют меня по Днепру.
И сила - силюща на кручах немого народу
не крикнет: - Вернись же, наш бог, наш Перун!
И сила - силюща на кручах немого народу
не скажет надменному князю: - Верни!
А только в холодную чёрную втупились воду,
в днепровскую воду, где я, да камыш, да челны.
Тащили меня, пока в реку не кинули, охнув.
И руки умыли, вздохнув с облегчением: - Ох!
А князь на коне усмехнулся и шутит: - Ну, бог с ним.
А бог не со мною. Я сам ведь пока ещё бог.
Мне льдина ко лбу притулилась, зловеща и люта,
пристану ли к берегу, - вновь отпихнут, как тогда…
Молчите вы, люди, и я не завидую людям.
Чем так онеметь, пусть уж лучше уносит вода.
Глазницами в небо, на сивое небо взираю.
Кому помолиться? – Ну, разве себе, - никому.
Я зла не держу, и тебя я, мой князь, понимаю.
Тебя, мой народ, мой предатель, понять не могу.
Так вы говорите, что правда у вашего Бога,
его вам за кислою пазухой князь ваш привёз?
Ведь вам всё равно, одного ли просить иль другого,
лишь только б исправно возил вас Туда перевоз!
Меня провожает лишь пух лебедей над Почайной,
да гуси гогочут, да волки споют иногда…
Ну, кто же со мною? До моря, со мною отчаясь?
Никто. И ничто.
Только я… и века… и вода.
***
«Три полосы, как шрамы от трезубца
мне старый куст оставил на щеке…»
Г. Сусуев
Упала русь у края возле моря.
Даждь-бог с Перуном, как огонь и дождь.
На то князья, друг с дружкой чтобы вздорить, -
не я тебе, так ты мне «фейс» набьёшь.
До гопака, хоть гопаньки, - далече.
Трезубец – не гарпун, но вилы в бок.
Дорвался княжить, - голову на плечи,
а не качан, не чайник. Что, слабо?
Украдкой укради времён развязку.
Сильвестр иль Нестор, выбривай хохлы!
И временную летопись из связки
растаскивайте в разные углы!
Мы – жили-были, а теперь – отдельно
кто жил, кто был, кто вороньём кружил,
кто вдрызг ударом поражён смертельным,
кто на трезуб наматывает жил.
Упала Русь. Распалась на уделы.
Римэйки. Бандуристы. Гусляры.
И ничего, Перуне, не поделать.
И нечем даже, Дажде-боже, крыть
Между собой устраивая распри,
традиции истории блюдём,
на свете белом проживаем наспех
с очередным оранжевым вождём.
Ну, нет на нас хазар и печенегов!
Мы в диких танцах погрязаем сплошь.
Но, слышите, - затачивают нож
На игорей, мстиславов и олегов.
***
«Несусь на них, таких же кареглазых.
И знаю, что они - лишь часть меня…»
А. Косогов
Тмуторокань. Редедя. Кровь касогов…
Мстислав немудрый вытирает нож.
История застыла у порога,
И ни черта в ней, боже, не поймёшь!
10-й век, и Киев с Ярославом
мудреет с ликом Спаса на крови,
и русский бог языческого нрава,
- Убей! – благословляет, - И живи!
Возьми богатство: землю, дань и жёнку,
потом по-братски погоняй братка…
Мочи касогов! Дальнюю сторонку
тмутороканью прибери к рукам!
…Се, благородно, богородно в мире!
Убийство и разбой восходят в раж.
Прости, Косогов! Спи в своей квартире!
Чего теперь уж, кареглазый наш!
В Чернигове, в гробах святого Спаса,
который век не замолить грехов.
Наш Бог на нас глядит с иконостаса,
осатанев от водки и стихов.
***
На Ольмином дворе, на Щековице - кости.
И здесь – борьба за власть, убийства древний прах.
Вы – миру не князья! Князь – Сатана! И бросьте
захваливать себя на киевских буграх.
Знать, в черепе змея не зря, призрев Олега,
шипела и ждала: когда ж приедет он?
Хоть столько лет прошло и прошлогодних снегов,
но и поныне «Власть – убийственна!» - закон.
Он убивал и сам, Олег, - за власть радея, -
Аскольд и Дир лежат, - прижались чужаки…
Змеёй укушен тот, кто сам был в роли змея,
убийца и хитрец варяжеской руки.
Был Вещим? Это всё лишь похвальба и враки,
что распирали дух в Олеговой груди…
Сжимают кости рук для справедливой драки,
чтоб мстить за всех полян, князья Аскольд и Дир.
На Ольмином дворе их погребли, как надо.
И моют кости им не люди, а дожди.
Земля же – стерпит всё! Ей только дайте ладу.
Пусть землю не клянут. Клянутся ей вожди…
Хоть тридцать лет греби, хоть прозябай четыре, -
но следующий князь придёт во тьме, как тать.
И нечего ловить в подлунно-клунном мире,
и нечего хотеть, считать и почитать.
У каждого свои и берега, и беды,
и войны, и враги… Одно – лишь боль да смерть.
Вдруг выползет змея, - предав земле победно
всё то, что вам дала лихая круговерть?
Мать городов встряхнёт, как камни, кости ваши…
Дела или тела, - всё перемелет в тлен…
И что потом о вас потомок дошлый скажет
на Ольмином дворе, на Киевой земле?
***
О, горе побеждённым! Это ясно,
как божий день! Какие в том права –
кровь проливать, гноить себя напрасно
и слышать густо-гнусные слова!
Древлян, полян измешивая роды,
на побегушках в греки из варяг,
из стран суровых северной природи
принять князей… И лобызать их стяг…
Быть побеждённым – не имеешь права?
А если сталось так, то что сказать?
Неужто, жить – нельзя, и лишь отраву
пора принять, навек закрыв глаза?
Ведь всё одно: засудят и умоют,
чтоб дни–деньские лгать сквозь толщи лет!
Глянь, после драки – машет больше вдвое
корявых рук. Но только толку нет.
Отстреливают тех, кто был не с ними,
кто шёл не в ногу, бился головой…
Так втопчут в грязь, что не отмоешь имя,
от пятен не отчистишь облик твой.
И перепишут летопись, как надо.
И беспардонно вас же оболгут…
На небесах сподвигнете награду.
А на земле – преступник вы и плут.
Судить всегда ведь легче издалече,
где ясно, кто есть кто. Кто – друг, кто – враг.
Хоть не бывает мудренее вечер,
но это легче - осуждать с утра.
Когда и вправду – «з погребу видніше»,
и безопасней врать, перечеркнув
историю, найдя в ней чище ниши,
переписав в ней строчку не одну.
***
И всё дробим, дробим, - уделы вяжем,
чтоб утереть когда кровавый пот…
Чтоб мерить на сажень, аршин – по-княжьи –
всё, что осталось…В том числе – народ.
Опричь себя, любимого, не видя
вкруг ничего и никого порой,
быть празднословом… Сатана, изыди!
Не наигрались что ль твоей игрой?
По прутику весь веник растащили,
и чем теперь подместь подмётный сор?
Все жития, хождения и были -
мы позабыли. Мёд истёк с усов.
Не намотать на них историй пряжу.
Хоть орд и морд прошлася Русью мгла,
но ничему не научила в раже,
да и чему нас научить могла?
Владеть собой – попросим вновь варягов:
порядка нет, хоть земли велики…
Меняем цвет своих славянских флагов,
свои хоругви – режем на куски.
Меч Агрика и сагайдаки – спрячем.
Куда подальше, чтоб соблазн изжить.
Как грек Гомер, Боян наш - был незрячим,
пел, как кобзарь, про ту ж дрянную жизнь.
Поэтому покается Каяла
и, замышлений больше не тая,
Рось ко Днепру прижмётся речкой малой,
как половчанка к резвости коня.
Сын Игоря дочь Кончака целует,
а мы всё делим, делим… И вразнос
собой торгуем исподволь и всуе,
национальный вывернув вопрос.
От Святослава и от Мономаха
до наших дней нам рознь глаза слепит.
Но божьего в душе уж нету страха.
И здравый смысл, как память, в бозе спит.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ.
Мы начинаем променад,
которому во благо – лихо,
где божий сад, где чёртов ад,
где еле обозначен выход,
где вера глупая сама
нас опускает на колени,
где тёмных тюрем терема
на улицу бросают тени.
Мы начинаем дни конца.
До нас их вдосталь начинали.
Благодарим за всё Творца
и К, чуть меньшую чинами.
Который век начнём с потех:
в гробах лежать и ждать Мессию.
Загнали на уголья всех
русь Киева и русь России.
Древнееврейский алфавит
страшенно, бешено успешен,
не почкой, черенком привит
в язык языческих черешен.
Хоть око вырвано моё
и зубы – все - повыбивали,
я верю в мелкое враньё,
но – никогда! - в обман обвальный.
ВОЗВРАЩЕНИЕ.
Нагородили город из дорог,
домов огромных и дворов-колодцев.
Кто смел – тот съел! Кто смог, тот свой порог
приколотил, забив места под солнцем.
Столичным псам завидую почти,
но город свой на ваш не променяю.
Привыкла старину и старость – чтить,
но этого в моём хватает крае.
И, на краю разверзнутых небес,
под грохот уезжания, по-русски,
спрошу: где ваш дремучий чёрный лес,
где дышат горки и влажнеют спуски?
Ведь, ныне, нацепляв везде крестов,
вы чудотворство в тиражи пустили.
В духовности, до духоты пустой,
косятся на метро автомобили.
Ни хрен, ни редька. Всё одно горчит.
И, подчиняясь брошенному клику,
вы ищите, всё потеряв, ключи
в исконном, русско-киевском, великом.
И ваш Владимир, на ветру сыром,
в который раз все принципы меняя,
(кумир ли, идол?) – смотрит, как метро
поверхностно ползёт на Днепр трамваем.
Налево, вправо – всё одним-одно,
куда грести: к Америке ли, к Польше…
Я – уезжаю. И смотрю в окно:
над нашими лугами - неба больше!
БУРЯ В ЛУГАНСКЕ.
Вещает гром – дождь где-то недалёко.
Нашествие. Пришествие. Налёт.
Мой город, перепуганный жестоко,
в ладони листьев по-плебейски бьёт.
Внезапных молний золотые змеи
кусают земли, - те, что им видны.
Все прячутся и прячут, что умеют,
что успевают спрятать до «войны».
Артподготовка всех небесных воинств.
Противник зол и в бешенстве могуч.
Не колесница, целый бронепоезд
несётся в прорубь бесконечных туч.
А вдруг потоп? Конец шального света?
Что ныне грому громко предвещать?
Я, Господи, спрошу: - Зачем же это?
Ведь ты умеешь верить и прощать.
Останови ретивых полководцев.
Ты помудрел ведь с ноевых времён.
Гляди, твоя армейщина несётся,
такая же, как наше вороньё.
В забитый край, где не хватает хлеба,
по праведные души не спеши.
Люблю твой дождь, живую помощь неба,
дающую, по крайней мере, жизнь!
Люблю твой дождь. Не Дух святой, попробуй
соединить два «Н» и «О» - в одно!
В ретортах божьих человечья злоба
становится нелепой и смешной.
В круговоротах дерзко, неумело
отпущенный навёрстываем час…
Отбой. Мы в этот раз остались целы.
Но повезёт ли в следующий раз?!
***
Под дробный пристук каблуков
подробно высмотрю детали:
каков же город ваш, каков
во всей красе фундаментальной?
Я опасаюсь многих лиц,
столиц не праздную тем паче,
куда со всех краёв земли
сбегают люди за удачей.
У нас грязюк своих полно,
но кисели хлебать пристало
тому, кто падает на дно
иль кто ползёт на пьедесталы.
Битком набитая людьми,
как перегруженная тачка,
столица благоволит им,
бросая страждущим подачки.
А мы живём, сухарь жуём, -
больная человечья свора,
провинциальное старьё,
и стонем под своим забором.
Не вышли мордой в имидж ваш!
И под облезлой штукатуркой
не верим в макияж, визаж, -
раскраску боевых придурков.
Сорваться вдруг и в никуда –
увы, не каждому охота.
Когда-то молодых судьба
гнала в походы и в полёты.
Теперь шагов далёкий звук –
в прошедшем времени, в тетради…
Но до сих пор меня, мой друг,
как на чужбине, - лихорадит.
***
Иллюзия сытости.
Иллюзия занятости.
Себя упрекаем
в своей неприкаянности.
Живём, удивляясь
гульбе и скаредности,
одни – из богатства,
другие – из бедности.
Нет света в туннеле.
Нет света для поросли.
И, допинг вливая
для счастья и бодрости,
куда-то бредем…
Так куда же нам деться,
чертям продавая
и душу, и сердце?
Привыкли к болезням,
обманам и фокусам,
в кормушки ли лезем
давлеющим нонсенсом,
иль бродим наощупь,
глумясь и отчаясь,
никто ни за что
толком не отвечая.
Факиры колдуют
над нашею музыкой,
толкают впотьмах
животами обрюзглыми.
Мы – слепы. Мы в склепе.
Спустите штандарты.
Поклёпы нелепы.
Нас нету на карте…
***
Когда ж вы наедитесь плоти?
Когда же вы напьётесь крови?
С заботой о своём здоровье
вы «кендюх» собственный несёте
и направляете по миру
свои немыслимые жерла…
Вы – интроверты, вы – вампиры,
стяжатели и «людожеры».
На десять жизней жрёте, что ли?
На золотом и с золотого -
вы упражняетесь. Не боле.
Не догоняя до простого.
По головам, ногами в зубы –
до облаков вам не добраться,
хоть подхалимы дуют в трубы,
изображают гром оваций.
Здесь те, кого вы обобрали
и те, кому сожгли дорогу.
У боговыданных скрижалей
вас не отмоют, слава богу.
Хоть стройте храмы, ройте ямы
и оправдания ищите –
ворам, мошенникам и хамам
не повернуть к себе событий!
Пусть вы сметливы и богаты,
но «жаба» - вас же и задушит!
Когда-то жили меценаты,
и те отдали богу душу…
***
О, жулики, пройдохи, проходимцы,
мошенники, воришки, шустряки…
Сторицею вам кормится с традиций
нелёгкой государственной руки!
Ваш жуткий подвиг – будто пыль под прессом.
И тесно от рогов и от копыт.
Как будто в мире лишь одни одессы,
избитый приблатнённый колорит.
И мзду мутузя по вагонным полкам,
по рангам и чинам – наверняка,
с товарищем моим, как будто с волком,
под дурачка валяем дурака.
Всю живость нрава и моток извилин
расходуя за свой насущный хлеб,
я с юмором, наскоком - не осилю
пространство для обиженных судеб.
Мне с ними выть, сбивать до крови ноги.
Матёрого не вычислят враги.
Не хочешь быть голодным и убогим, -
сам убивай! А не вослед беги.
Лукаво щёлкнуть за собою дверью…
Ещё один есть проторённый путь:
найти того, кто сможет сдуру – верить!
Такого же, бродягу, - обмануть!
И, улыбаясь над своим злодейством,
всех переврать на встречной полосе…
Не всё ещё погрязло в фарисействе.
Но на подмостки вышагнут не все.
***
Возвращаюсь в свою «тюрьму»,
я и там проживу неплохо.
До последнего дня и вздоха
покаяния не приму.
Одинаков мой мир везде:
в ритме счастья и лихолетий,
в яром месиве злых людей,
на булыжниках междометий.
Трудно выстоять здесь одной.
Привыкаю. Хоть где-то рядом
как реакцией бьёт цепной
на крутине полураспада.
Я не верю, что гибнет всё,
что копилось, жило годами.
Пусть провинция нас спасёт
и, как нацию, оправдает.
Накрываем прощальный стол,
хоть уже ничего не будет,
хоть давно проживаем в долг
у грядущих веков и судеб.
Среди нас, незамужних вдов,
беспардонно и бесполезно
ставить идолов из кусков
показательности железной.
В этой жизни не как в игре,
и тюрьма и сума бывает.
Нужно людям друг друга греть,
раз идеи не согревают!
***
В общественном транспорте жизнь изучайте!
Такую, как есть. Не как в книжицах будет.
В домашнем уюте домашнего чаю
приятельски примут приятные люди.
Но здесь, в толчее приутюженной, в шуме,
в движеньи, брюзжаньи, гуденьи и гаме
живёт квинтэссенция, зуммер безумий;
случается что-то, случается с нами.
Вот слой нашей жизни: от корки до корки.
Здесь зиждется серость больших полушарий.
Здесь пар выпускают стервозно шестёрки,
здесь шмыгают, здесь шаромыжат и шарят.
Пустые карманы – и те берегите,
в себя не впуская ни глупость, ни злобу.
На фоне других планетарных событий
катился автобус, катился автобус.
Сигналил он обществу голосом трубным.
Ругались, шарахались, падали люди,
не зная, что хамство и грязная ругань –
одно из опаснейших в мире орудий.
В общественном транспорте – общества срезы,
его полигоны, углы и скрижали…
И тащится, тащится куча железа.
А мы уезжаем…Куда уезжаем?
***
Прорвалось солнце в прорезь сизых туч
по-детски безобидно, бестолково.
Так лето шлёт прощальный светлый луч,
как доброе напутственное слово.
И, перепутав осень и весну,
зацвёл каштан на площади сенатской.
Нахально кисти в охру окунув,
не хочет день сжиматься и сдаваться.
И, павших листьев ворох вороша
в промокших парках, улочках и скверах,
Луганска оголтелая душа
не принимает возраст свой на веру.
И жить спешит. Как прежде, жить спешит,
шумит, звенит и тонет в шуме этом.
Есть в городах подобие души,
невольно обращённое к поэтам.
Прорвалось солнце. И асфальт блестит.
И лица улыбаются смелее.
Есть в осени порог. Итог пути.
И втопленные в сень её аллеи.
Здесь дышится печальней и свежей,
и холод обнимает зябко плечи…
Спускайтесь вниз из ваших этажей!
На почве, пусть неровной, нервам легче.
И, как подарок, солнца теплый всплеск!
Так хорошо ловить его в ладони.
Здесь город мой, как заповедный лес,
из солнца весь! И оттого – бездонней.
***
Спросонья – пронестись по улицам!
Догнать! Попасть! Дойти! Найти!
С утра здесь парочки целуются,
девчонки просят подвезти.
Цветы владеют переходами,
круглогодичные цветы…
Здесь народились меж народами,
здесь ходим рядом - я и ты.
Не снисходя до визгов транспорта,
свои лишь джоули спустив,
здесь ересь дикая – безпаспортна,
как тёрто-приторный мотив,
здесь рынка шумное базарище
с утра грохочет и кипит.
Здесь «господа» и здесь «товарищи»,
и вечный к жизни аппетит.
Мой город! Мой ли? Мой же улицы!
И прошлых празднеств сор мети!
Пока ещё в тебе - целуются.
И есть куда с утра идти.
У памятника В.И.Далю.
Сидит на своём пьедестале,
в солёной воде на корню…
Владимир Иваныча Даля
словарь изначально храню.
Век свой оболгите, облыжьте!
Вздыхает «луганский казак»:
-Пожалуйста, голуби, кышьте!
Ну, что же вы, голуби, так!
Спасибо, что вместе – не сразу,
что нет здесь тишайших могил,
что ветер остроты и фразы,
как буквы, подавно сменил,
и, русский упрямо лелея
в невнятном кусочке земли,
спустились правее аллеи,
от Ленина к Далю пришли.
Имея короткую память,
готов голубиный народ
нагадить на голову камню
и с шумом сорваться в Камброд.
Куда же вы, голуби, мчите?
Невпродых прорух и разрух…
Лечите нас, доктор! Лечите,
вкрапляя в нас пушкинский дух.
ИСПОВЕДЬ ТОПОЛЯ.
столько лет, как никому на свете.
И некому задать о них вопрос.
Меня когда-то в землю бросил ветер.
Я зёрнышком упрямо в землю врос.
На перекрёстке города большого
расставлю ветви на изжаре дня.
Я - только тополь. Я не дуб Толстого.
Но разве это важно для меня?
Ведь подо мной всё так же дети бродят,
взрослеют, и уходят, и снуют…
А я – на месте. При любой погоде.
Люблю вас всех на голову мою!
И выхлопы, и выстрелы звучали, -
я помню многих. Стольких пережил!
В моём нутре – печати всех печалей,
а под корой – бугры набухших жил.
Я – только тополь, но признаюсь честно :
мне повезло в родном краю земли.
Меня, для стольких расчищая место,
ломая, - не спилили, не сожгли.
И, ветви раскорячив здесь коряво,
я – радуюсь. У жизни на краю,
дождю и солнцу воздавая славу,
я с каждой птичкой малою пою.
Растелепав весенние серёжки,
аллергикам – весёлый пух шугну.
Друзья мои! Потерпите немножко?
И я имею право на весну.
На жутком фоне мировых событий
я – постоянства местного оплот.
Прошу вас, обнимите, не рубите!
Я ожидаю вас который год.
Который год, который раз, под осень
не верю, что пойду на жар огня.
Меня когда-то в землю ветер бросил,
и он лишь может вывернуть меня!
***
Стихи причёсаны и гладки.
В них всё предопределено:
вот сад и детская площадка,
вот подоконник и окно.
В веках снискав на это право,
спокойная до немоты,
взирает Истина лукаво
на то, что видим я и ты.
Но все сомненья отвергая,
остановившись у ворот,
да, та, - сермяжная, нагая,
живая Правда воду пьёт!
Ей, нищей, ничего не страшно, -
что ей терять, кого просить?
Что ей, юродивой, бумажка –
купюра рубленной Руси !
В отрепьях и распутьях близких
кого жалеть, о чём гадать?
Живая Правда – скандалистка
и горлопанщица. Всегда.
Впредь, компромисс не признавая,
с утра втемяшившись в стихи,
восстанет правда, как живая,
очистившись от шелухи.
Хоть подростково-угловата,
ободрана, порой груба, -
она не врёт витиевато
до белой пены на губах.
Не то, чтоб хочется услышать
ей тексты без суфлёров, но
- Есть Истина!- учил Всевышний.
А Правда - с нею заодно.
Провинциальный этюд.
По-губернски нам легко живётся.
на посёлки смотрим свысока.
Во дворах подсолнухи под солнце
подставляют жёлтые бока.
Кто тут был, но больше - кто тут не был,
можно рассказать и позабыть.
Кукуруза тычет пальцем в небо,
и попала в небо, может быть.
У домов на клумбах – хрен с укропом,
для собак достаточно репьёв…
Кто-то здесь всю жизнь свою ухлопал,
кто-то детство просадил своё.
Родина! Любить тебя учили!
Научили? Очень может быть!
Здесь, в лугах твоих века почили,
здесь кресты и храмы, и гробы…
Грязь – не сало. Впрочем, хрюкнет сало
и “по-украінськи взверещить”.
Я б о сале вовсе не писала,
но оно - наш герб и даже щит!
Абрикосы, как ненужный мусор,
август загребает по садам…
Здесь заборы ставят безыскусно,
мат заборный предлагая нам.
Мы теперь губерния, иль волость
Александровск – не из тех Гренад?
На лепнине – бывший серп и молот,
ныне превратились в экспонат.
Не до жиру (сала)! Быть бы живу.
Сникерсы – не юнкерсы. Но всё ж,
стариков – на минимум. Пожили.
У куда же сплавить молодёжь?
Пол-Москвы построили. Полмира
наших девок щупают, хваля.
До клозетов из простых сортиров
доросла донецкая земля.
Как шахтёров накормить стихами?
А зимою не замёрзнуть вдруг?
И гудки, и трубы - отдыхают.
Лишь подсолнух шепчет на ветру.
***
Лгут беспредметные стихи,
Лгут и кокетство и жеманство,
штрихов небрежных постоянство
и необузданность стихий.
Лгут голоса и провода.
Лгут ручки, закорючки, двери.
Не только ничему не верю,
но не поверю никогда!
И никогда не соберусь
кому-нибудь сказать об этом…
Спасите, нищие поэты,
гниющую на дыбе Русь!
***
На крестах распинали и жгли на кострах –
власть всегда на расправу хитра и быстра.
В общем фоне вписаться и высосать всласть
жаждет влажной присоскою каждая власть.
Властолюбцы, амбиций и фикций творцы,
нарождаются в веке любом «мудрецы»
и кричат « мы пахали!». И брешут до слёз,
будь хоть брежнев, хоть берия, - местный Христос.
И Его, Назорея, пошили в царьки.
Ну, не могут жить сами собой мужики!
Нет царя в голове, так на голову царь,
чтоб от первого, «мы», говорил он лица!
Люди прежних веков бедолаги-земли
государство когда-то там изобрели,
чтобы худшим из зол направляло, смеясь,
то ли к мёду лицом, то ли мордою в грязь.
А душа не согласна, что сила права.
А душа самовольные шепчет слова.
Это сладкое слово! И наоборот!
Но опять-таки - Власть избирает народ.
Распинают в газетах, сжигают во лжи,
а душа – обесчещенной бабой лежит.
Хоть натыкано свечек в тени алтаря –
не дойти до Любви.
И надеетесь зря.
***
Выборность – без выбора,
воры – без закона.
Батька крепко выпорет
клоуна из клона,
резвость резидентскую
походя похерит
в мире постсоветского
глянца-лицемерья.
И меж теми лицами
не ищи ответа.
Оп-па! – Оппозиция,
мент с менталитетом.
И виват виктории,
викто-викторине!
С вектором истории
год сей в лету ринет.
Миллионы канули.
Тысячи продули.
Держат нас арканами,
вожжи натянули.
За подачку - склонишься,
за поблажку – сбрешешь…
Клон из клана клоунов,
ты - такой же грешник!
Ничего не строится,
ничего не шьётся.
Кровушкой умоется
сборище уродцев.
Барабан закрутится
и завертит задом
прессы проституция
у верховьев рады.
Выбор - за заборами,
на кону – законы.
Как украли здорово
укро-миллионы,
как у края пропасти
лгут неугасимо
буквы классной прописи
с классовою силой!
ОДА ДЕНЬГАМ.
Что бы нам о том ни говорили,
чьим бы мы не верили богам, -
деньги нам дают порою крылья.
Относитесь вежливо к деньгам.
Хоть и липнут к «бешеным», к «зелёным»,
и растопчут, впихивая в грязь,
это те, шальные миллионы.
Те, что легче жуликам украсть.
Я ж её, копейку, уважаю.
И добыть её – не просто так:
погорбаться год над урожаем
или лезь в забойный полумрак!
Подежурь, помой, постой, поклацай,
пообщайся с разными людьми…
Деньги, деньги, вам не до оваций.
Вам – голодных нужно накормить.
Вам не трудно вычислить излишек
в нужном месте и в потребный час,
и отмыть заморенных детишек,
как «крутые» отмывают вас.
В кошельке – всё вошь на таракане,
а в кармане – дырка. Ни шиша.
Деньги, деньги, кто же вас обманет,
научён купюрами шуршать?
Учтены бухгалтерскою книгой,
Банки вас лелеют и Дома…
Работяга ходит с личной фигой:
вы – в бумагах, а «грошей нема»!
Из-за вас крадут, ругают, спорят,
убивают, божий суд поправ.
Вас увозят за четыре моря
с водяными знаками держав.
Вы теперь – глава и панацея.
Дремлет в вас добро, и пляшет зло.
Я – в сторонке, и не в том лице я,
всыпать чтоб по первое число.
Верится, что сбудутся когда-то
в деньги обращённые слова,
вычислят не крайних , - виноватых,
тех, что вам завысили права.
Вы теперь почётнее медалей,
освещая мир, его губя…
Помните – вас люди штамповали!
Для того, чтоб уважать себя.
ИНТЕРВЕНЦИЯ.
Примите модные лекарства!
За них деньжищи отвалив,
как за коня! Вготив полцарства
в продукт иных краёв земли!
Где нам врачей привычных - нету!
Где сквозь разрезы узких глаз,
берутся вылечить планету
святым всем нашим напоказ.
Час сокращают самолёты,
а корабли – сжимают дни…
Востоку Запад молвил: - Кто ты?
Ты неужели нам сродни?
И также плачут и смеются
у вас? И возятся в грязи?
Мы знаем, жил у вас Конфуций.
По-вашему пусть: Кун Фу-цзи.
И, заимев на этом славу,
смотрел по-своему на нас
ваш предводитель, щуплый Мао…
Да мало ли… Не в этом сказ!
А в том, что нет своих пророков.
Всегда заморское – ценней!
всегда история – жестока,
и прячет главное – на дне.
Вот и сейчас, сгустив усилья,
закрыв глаза средь бела дня,
скажу: - Я – здесь! С землёю пыльной.
А Небо знает ли меня?
И, не снискав на это право,
но видя в том незлой изъян,
спрошу: - Нашли вы ваше «дао»,-
дорогу к силам «инь» и «ян»?
А если так, нас не «обули»,
прижав к болезням, как к стене.
Давай, тащи свои пилюли!
Я – проглочу. Хоть горько мне.
***
Я памятник стране ваять не собиралась.
Он есть ненужный хлам средь вороха стихов.
В нём дикая тоска, промозглая усталость,
и он – не камень, лишь гора из кизяков.
Не балуюсь попсой. (Видать, от слова «попа»!)
Был поп таков, каков и весь его приход.
Мы верим, будто нас возьмёт к себе Европа,
а мы для них лишь дичь и варварский народ.
О, сколько б мы себе не пели дифирамбы,
не ставили б камней или на полках книг,
мы всё для них – дерьмо. И по-любому нам бы
не слушать крикунов. Хоть лопнут пусть они.
И вот, все в кизяках, кривою рожей – «в люди»!
Оранжевый кураж вскружился и затих.
Бесплатен только сыр. Пусть он неладен будет.
Продался наш народ и мать его ети.
Такие из себя вдруг все «славянофилы»,
из конуры своей повоем на луну!
А я свою страну до странности любила,
хорошим словом «мы» одушевив страну.
Но лезут в бренный ум и западают мысли:
Что есть «сепаратизм»? Забившись в кизяки,
где были вы, когда союз по-волчьи грызли
и рвали красный флаг на мелкие куски?
***
Античность – не от слова «ант»,
от формы портика у зданья.
А жаль! Какое бы вниманье
научный вызвал фолиант!
И, древности сдувая пыль,
чего бы мы не накопали
своей работой на отвале,
войдя в ажиотаж толпы!
Нашли бы корни и слова –
чужие, однокоренные,
чтоб ближе племена иные
к нам иже были, чем Москва.
А чёрта с два! Родства не помнят
Ионы, Яны и Вано.
Недалеко сбежали, но
бросают смачной грязи комья.
Империю всё матерят,
а трудно было – прибегали,
и раду Радою давали:
- «Навеки вместе!». И не зря.
А слон - идёт. А моськи лают,
и даже иногда визжат.
Прощай, славянская душа.
Антагонизмов антов дай им.
Что идолам не превозмочь –
так это наш язык могучий!
Так солнце пробивает тучи.
Так лестницу скрепляет гвоздь.
Хоть врозь – не значит жить отдельно,
а просо общее клевать.
И материт родную мать –
лишь хам, охальник и бездельник.
Тараканье.
Мне за печкой сытно. И признаюсь, -
чтобы вам как мне всегда жилось!
Верьте, захватить меня стараясь,
как из дома из родного гвоздь,
чемодан таща к чужому краю,
навсегда покинув край родной, -
никакой я Пруссии не знаю!
Я – запечный, украинский, свой!
Вездесущ, всеяден, неизбытен…
Пробуйте, кулёмы, извести!
Я – свидетель мировых событий
и попутчик каждому в пути.
И свекрух, и тёщ я переплюну,
выживал и пережил не раз.
Мой помёт – на всех больших трибунах,
и в замочной скважине – мой глаз.
Плодовит: люблю сердечно деток.
Нервный узел – вместо всех мозгов.
Я – простой, безликий, безответный.
Не гоняйтесь зря за мелюзгой.
Вы проблемы крупные решайте,
а меня оставьте мирно мне…
Кипятком ли шпарили в ушате,
химикаты лили по стене –
выживал! Каким-то бодрым духом,
средь стаканов, кухонь и кастрюль…
Вас, чистюли, тёщи и свекрухи,
я за хлеб и соль благодарю.
Жизнь – сытна, проста и , в общем, вечна.
Если кто придавлен – с горя врёт.
Я – всегда! Была бы рядом печка.
Был бы дом. И крохобор-народ.
***
Когда ничего не болит
и всё, что хотелось, имеем –
слагаем свои «эпопеи»
из сплетен и личных обид.
В обёртках из розовых снов,
в одеждах из радужной фальши
мы голые факты основ
уводим всё дальше и дальше.
Но стоит порваться узде,
прозрение – гибели сродно.
Толпа – это голос народа,
который посмели раздеть.
Средь всяких узорчатых фраз,
что в воздухе тают нелепо,
забыла несущая власть
первичность насущного хлеба.
В мельканье теней или лиц
эпохами, а не часами
фасадную поступь столиц
провинция наша спасает.
Как ей продержаться, родной,
когда ни пройти, ни проехать,
и голодом или войной
закончится эта потеха!
ГОРОДОК.
Нищий у нищего просит.
Псина на псину рычит.
Кто-то беснуется ночью,
кто-то кукует в ночи.
Город, чудовищем злобным
и до пылинки родным,
горький меняет на сдобный,
сладкий кондитерский дым.
Кто-то скулит незаметно,
кто-то врубает под дых.
Девки сосут сигареты
у перекрёстков крутых.
Девки – быстры как минуты,
знают в лицо каждый час.
На городке пресловутом,
как на деревне в нас:
палки, коляски и соски,
в ржавой фуфайке дурак…
Бомжи, голодные в доску
плавно гоняют собак.
В доме от дома стыдоба
прячет глаза в «кармане».
Пышится сдобная злоба,
дух поднимая на дне.
С муниципальным задором
и коммунально до слёз,
прямо, упрямо к забору
выбросит нас паровоз.
Слезем, качаясь по трое.
Будем качать вам права,
чтобы умеющим строить
дали чего воровать.
***
Нынче поставили счётчик на воду,
чтоб не считали, что льётся задаром
и неизбывную жажду природы
ждали, как кару.
Счётчик на газ – так понятно, что очень.
Дырка в земле, и кочует по трубам
и по карманам премьеров охочих
доллар и рублик.
Чтобы понятно всем вам и так сразу,
и, невзирая на попы и лица,
счётчик прикрепится и к унитазу.
Пусть веселится!
Эх, широки вы,… славянские души!
Хитрый хохол всё считает до крохи:
сколько, мол, выпить вам надо и скушать,
чтобы не сдохли.
Ну-ка, вдохну и не выдохну. Кукиш!
Воздух – на счётчике. Вдруг пригодится?
Может быть, купят когда-то от скуки
нас заграницы!
Жизнь ли по счётчику нам отпускают,
или обратно чтоб мы не втекали,
чтобы блуждали с копейкой веками
в лужах фекалий?
***
Ах, эти белые коты!
А рыжие – ужо, тем боле.
Вам только дай тепла и воли,
вы сразу броситесь в кусты.
Иль в душу влезете, скользя
пушистым телом виновато…
А вы – не люди! Так нельзя:
мурлыкать за натуроплату.
И ревновать, и воровать
вам, будто людям, не пристало.
Ведь, в вас – животное начало.
И вы – не верите в слова.
Души, по всем канонам, - нет
ни в вас, ни в прочей божьей твари…
Бывает, нелюди ударят,
на вид - приличные вполне.
Бывает, вам – сытней чем нам.
И ни за что - дают медали…
Не сдохнет с голоду в подвале
котов достойная страна!
***
Я живу в этом мире огромном,
будто в плавании автономном:
сто три короба с горкой наврав,
об соседей бока ободрав.
Я живу в этом взбалмошном мире,
затвердив, что два на два – четыре,
и в глаза – будто Божья роса,
и забыты друзей голоса.
Я живу в мире спутанном этом,
где в ответе за всё лишь поэты,
где их винам настанет черёд,
если их алкашня не допьёт.
Не пойму, неужель наяву
в этом мире доселе живу?
***
А «вышиванке» этой – сотня лет!
Наследством от прабабушки досталась.
Был раньше – Дом. Сегодня дома нет,
нет ничего. Вот только эта малость.
Кусочек жизни или полотна,
расшитый чёрно-красным, красно-чёрным…
но по квартирам я вожу упорно
с собою «малоросску». Вот она.
Её вручную, за стежком стежок,
в девичестве прабабка вышивала.
Так вот откуда есть моё начало!
Ну, кто б подумать и припомнить мог!
Она, как личный для меня музей,
Она, как плач, достойный янычаров.
Её не стёрли столькими плечами,
А я «віршей» чураюсь, как друзей!
Не знать своё, поросшее быльём
иль выбитое вместе с пылью хаты?
Как корневище, прошлое своё
искать в земле, чи у землі шукати?
Ведь где-то, может, Морозы живут
и Брянцевы припомнят про Кабанье...
Фундамент цел! И я надстрою зданье,
старинную восстановлю канву.
Но я, Украйну чувствуя с собой,
пишу - по-русски. Хоть люблю не меньше
всю череду меня родивших женщин
и землю, наделённую судьбой.
НА ХУТОРЕ.
На базу, как на базе,
трутся Гула и Сюня.
Хороводом у “хвортки”
водит Клуша цыплят.
И жива, и здорова,
и проворна бабуня,
И занозой колхозной –
трудодни на полях.
Память о бабе Тоне –
не щебёнка в бетоне.
И не мрамор родосский,
не советская медь.
Жизнь, она твердовата,
как мозоль на ладони,
как наждачка. И просто
её нужно иметь.
Возле хаты нет яблонь,
потому, что - налоги.
Вишняками и тёрном
измельчится душа.
Мне б вернуться, и я бы
гостевала б у многих
и на хлебушек чёрный
научалась дышать.
И порой заревою,
в терпких грушевых рощах,
невеличкою-дичкой
у плетня–куреня
говорю, как с живою,
с бабой Тонею. Проще
вдруг становится в личном
эта боль для меня.
Не «кухнянки», а дачи…
Время – дремлет. Забило
к инородцам в придачу
вам судьбу, казаки!
Не взыграет казачье.
только тихо заплачет,
атаманову «виллу»
углядев у реки.
***
Цветут цветы предтечей ковылей.
Бесплатные, как всё, что нам даётся.
Степь раскололи стеками полей
и бороздами взрезали под солнцем.
Гляди, цветут ложбинки, бугорки...
А полевыми называли сроду
шалфей, чабрец, ромашки, топорки
и всякий прочий сброд степной породы.
Довольствуются каплями дождей
и весело глядят на мир галдящий,
трава травой! Но понимаешь, где
проходит жизнь полней и настоящей,
и пьёшь её, как травяной настой,
и презираешь всякие пилюли…
Оказывается, сложно быть простой.
Доходит смысл, когда года мелькнули.
И полдень так звенит в изжаре дня,
что кажется – не будет долго сладу
с упрямым солнцем, что сожжёт меня
донельзя, до устатка, до упаду.
Когда в степях безумно плещет май
или июнь дотянет до июля, -
цветут цветы. И хорошеет край,
который насквозь все ветра продули.
Донец его, и Деркул, и Айдар,
и дочь лугов смышлёная меньшая
окружены цветением, когда
закладывают степи урожаи.
Когда ещё хрущи находят тень,
навозники гребут с дорог, что надо,
и чужаками пришлыми везде
без тени страха бродят « колорадо».
Неяркий мир проснулся и смелей
наполнен семицветием завета.
Недолог срок до новых ковылей.
Но слишком поздно понимаешь это.
***
Нет боли непереносимей:
лежит, открытая ветрам,
не Украина, не Россия,
а то и это пополам.
Невозвратимое – вернётся!
И потому я снова тут,
где антрацитовое солнце,
где верят, помнят или ждут,
где в тополиные метели
под лето заткана земля,
где неделимы, нераздельны,
живём и родина, и я.
Когда земля осколком воет
и стонет под ногами пласт, -
я знаю, дело – наживное,
земля не выдаст, не предаст.
Неистребима, незабвенна
земля, с которой хлеб и кров,
где кровь шиповников, как пена,
на солнцемоинах холмов.
***
(9 марта 2002г.
День аварии
на шахте им. Баракова)
Был воздух отфильтрован снегом.
И так дышалось и жилось,
что «я – есмь алфа и омега»
из каждой малости рвалось.
Своё закончив мельтешенье,
лежал, покладист и клокаст,
до бездны головокруженья
белым- пребелый снежный пласт.
Поёрзав в меру, покалякав,
мы все, как есть, уйдём в отвал.
Перевернулся бы Бараков
и имя скорбное забрал.
О, жизнь! Тебя дают без спроса
и отнимают, не спросив.
Машинописный взмах вопросов
не превращается в курсив.
Здесь, чью-то часть отягощая
в огарок тел, в безгласный тлен,
не золотом и не вещами
ведут оценку не земле.
А под пластом – того тяжеле:
до преисподней для зигзаг,
физическая тяжесть в теле
и угольная пыль в глазах.
В тепле, в движении, в металле,
под праздный день, в весёлый час,
вы б наше топливо топтали
и поминали б водкой нас!
И как-то невзначай исчезнув,
и ненароком зря мелькнув,
всю жизнь надсаживая в бездну,
уйти - без дна, в неё, в одну???
Она страшила и тянула,
и чёрной-начерно была…
Судьба, как обушком махнула
и грохот свой – оборвала.
***
Своё болото кулику роднее,
хотя вокруг полно других болот.
Но в нём рыбёшек находить умеет
смышлёный тонконогий патриот.
Здесь действенны привады и привычки,
разор здесь узаконен и разбой.
Черт очертил мне чертовы кулички,
но и за то спасибо, черт с тобой!
В других болотах мшистей и сытнее,
в других болотах хлябей до схочу,
Но, как кулик, здесь свой кулич имею
и к своему привыкла куличу.
Кому-то – торты, а кому – сухарик.
Сгодился, где родился. Но порой
жизнь так клюкой по голове ударит
и захлебнёт болотною дырой!
Я начинаю с кочечки на кочку
шагать, качаясь на сыром ветру,
и, собирая скромные цветочки,
знать, что когда-то ягод наберу.
Здесь, на болоте, споря с куликами,
осока, будто пальма, шелестит.
Здесь родина с родин врастает в память,
и никуда по-птичьи не уйти.
***
День рожденья земли непременно бывает весною.
каждый год он приходит по-разному. Просто всегда
это чувствуешь в воздухе! Вешнею силой земною
то ль апрель, то ли май заставляют нас праздника ждать.
Как хозяйка, земля осенит синевой и подбелит,
чисто вымоет небо, ветрами поля поскоблит…
Собирайся и жди. Чутко слушай. На этой неделе
будет праздник любви, возрожденья, рожденья земли.
Из шершавых комочков ростки будто ручки потянут, -
напоённые всласть! Будто мать им дала молока.
В ожиданьи судеб к полевому и русскому стану
понесутся слова, как по небу скользят облака.
Поздравляю, земля! Ты осталась такой же святою,
несмотря на долбёж и галдёж, ненасытный делёж.
Я с тобою – навек, и надеюсь, ты тоже со мною,
и когда-то тобою я стану, устану…Ну, что ж…
День рождения твой отмечают и птицы, и люди, -
кто лишь росчерком крыл, кто лишь почерком ровным в строке.
Он наступит вот-вот, день рожденья! Он будет и будет!
Так Господь начертал. Всё в его всемогущей руке.
Может, где-то в краях, что не наши, всё ярче и проще,
чем у нас в чернозёмах и в средней, поди, полосе…
День рожденья – настал. Самым первым является дождик,
по-крестьянски крестясь. А потом начинается сев.
***
Среди сумасбродных
сходила с ума;
что значит свобода – не знала сама;
ужавшись, чтоб выжить,
напыжившись всласть,
откинула лыжи
советская власть.
Как модно ругаться,
срываясь на крик.
Набрал прокламаций
сермяжный мужик:
сентенция сбоку,
козюля в носу…
Но в том-то весь фокус:
берут и несут;
варганят деньжищи,
сбегают за грань,
а смертушка свищет
в родимую дрань,
и хочется плакать
от этой тщеты;
где все, как собаки,
собака и ты.
***
Промчался век знамений и знамён.
И в прочий час, когда, увы, не спится,
стихи без посвящений и имён
взлетают, как испуганные птицы.
На дерева летят, на дерева.
И сами по себе, срезая воздух,
все кем-то обронённые слова
доклёвывают рано или поздно.
Когда-то в клетках, с ленточкой в хвосте,
цвиринькали во славу полководцев
и презирали в сытой суете
собратьев, что ночуют, где придётся,
которых гонят, не дают пройти,
ни льгот не предлагая, ни регалий…
И вот теперь, уже в конце пути,
облыжны те, что сами долго лгали.
Промчался век «мы»чания – навек!
молчания привычней квадратура.
Одно лишь неизменно – человек.
И низменно-разменная натура.
***
Хочу настроиться на главное,
спрямив извилистости медь,
и через бойкие заглавия
всю глубину понять суметь,
постичь за цензами и шлюзами,
что сталь по-прежнему крепка,
что революции, как музыка,
не в стиле «ретро», а в накал,
что за подъездами парадными
здорово насквозь ремесло.
Не измеряется наградами
надёжность и весомость слов.
Под штукатуркою и краскою –
без червоточины стена.
Умеет строить и выбрасывать
мастеровитая страна.
Какие б тягости и горести
нам испытать не суждено,
но чувство родины и гордости
для всех едино и одно.
Бывает, охают и ахают:
куда же мы, такие все?
А наша суть и соль не в сахаре,
и даже суть не в колбасе.
Когда не гнулись, не елозили
и надрывались на войне.
Все революции – не в лозунгах.
Все революции – во мне.
С углами, шрамами и лавами
не раз ещё скрестится путь.
Хочу настроиться на главное.
И никого не упрекнуть.
***
Под ноги дороги бросает судьба:
попробуй, бери, разбирайся.
Кому-то – учёба, кому-то – борьба.
Кому-то - хвороба зазнайства.
Идём по шоссе, и по тропкам идём,
по мергельным и каменистым…
-Спасибо за тень! – жаропышущим днём
я кленам скажу остролистым.
Да здравствует летний весёлый ландшафт,
плывущий в проёмах вагона!
Вот чёрные груди замолкнувших шахт,
пород взгромождённые тонны.
Вот - рельсы бегут. С полосой полоса
встречается где-то прямая…
Хоть блёкла, суха, примитивна краса, -
но это - сторонка родная!
Подать с «Мілове» до «Чертково» рукой,
«122-й» и «Казармы»
соседствуют мирно, ведя меж собой
базар диалогом базарным.
На «Мытницах» моют друг другу хребты. –
есть ноне такая работа.
Имеем шипы, а не только цветы.
Но это - родные красоты.
Шиповник по склонам, как пена, встаёт.
Бушует сирень сквозь заборы.
А люди – есть люди. Не только хамьё.
Не только пройдохи и воры.
***
Продано. Запродано. Предано.
То, что зажжено
дедами.
Улыбаться, гнуться,
корчиться –
что-то никому не хочется.
Льётся, расшибает, звякает
злое, напускное, - всякое.
И, как будто их обидели,
ёжатся мои родители.
Бьётся, не сдаётся, хрюкает
нищенство –
уже пред внуками.
*** «Дай дождя по-хорошему или я отрекусь…»
А. Сигида
Проходят все субботы вдоль «шаббатов»,
и «мацая» мацу или жуя,
отборного добра, зерна и мата
наслушалась и наглоталась я.
И, оклемавшись от упрёков еле,
сгребаю мусор и кладу в мешок.
Апрель… Упрела… Вербная неделя.
Мне «верба» не «верба» - и хорошо.
Не пальма! Но – как будто! Так по-детски…
Мы верим в сказки до сих пор всерьёз.
Совки и мусор, и совет советский:
держи по ветру тела член – свой нос!
И на чердак! Учиться и учиться.
Хоть неучем помрёшь. Всё муть и вздор.
…Лень на субботник ленинский тащиться.
Ну, хоть бы дождь, – погоды режиссёр.
И вот, ура! С утра – мокра и мыта
кора деревьев и мозгов кора,
изменена орбита и забыта,
как старая метла среди двора.
На этих прутьях не набухнуть почкам,
пусть завтра Пасхи воскресает дань…
Недоумённо спрашивает дочка:
-Кто этот Ленин? Ленкин папа – да?
Век проторчав средь массовых психозов,
не утрясая ни один вопрос, -
иду под дождь! Перехожу на прозу,
которая прозрачней праздных поз.
***
Я ощущаю фальшь
на кончике сознания.
Я утверждаю, – блажь –
все ваши начинания.
Я понимаю, - чушь –
все наши песнопения,
и верить не хочу
ни в идола, ни в гения.
Больна и голодна,
развинчена, развенчана,
лежит моя страна,
как брошенная женщина.
***
Обезъязычена. Не чую языка,
с щенячьих лет натаскана на русский.
Ахейцы ли, дорийцы ли, этруски –
затеряны и вытерты в веках…
Так разве важно, мова иль молва
тебя заполнит с головы до пяток?
Мысль не словами, чувствами богата,
как разумом, не шляпой, голова.
Я разумею, понимаю: вдрызг
бить, разбивая, и ломать – не строить.
Пал Вавилон. В огне погибла Троя.
И не осталось крох и даже брызг.
И будет так, по крайности, всегда,
во всех столетьях, лицах и столицах…
Горячих распрей мутная вода,
на стыках остывая, отстоится.
***
Исчерчен весь стрижами небосвод, -
пернатым – дом, и поле для сраженья.
Который год, как весь честной народ,
я в броуновском двигаюсь движеньи.
Молекула, такая же, как я,
на повороте обошла меня!
Под свежим ветром ждёт китов планктон,
кому-то - пища, что уже не плохо.
Евклид, Конфуций, Пифагор, Платон –
блестят под микроскопом Саваофа.
И, как ни странно – все моя родня.
Природный вид приветствует меня.
Слоны слонят купают нагишом.
Как мне, им век свой суждено слоняться.
Не выбирать им: малым быть в большом,
или большим над малым наклоняться…
Но нам дано лишь таинство огня!
Спасает человечество меня.
Как любит жизнь любой слепой червяк!
В любви самодостаточен и весел.
Делись и властвуй на исходе дня
беспутством разговоров и агрессий.
Что – внешний вид, и даже что – язык,
которым разговаривать привык?
***
Я хочу говорить
на своём языке,
хоть, быть может, другой – интересней.
Но по-русски
в далёком моём далеке
пела мать колыбельную песню.
И ведь я ни при чём,
что живу на земле
той, где пришлого люда немало,
исповедую грусть её чёрных полей,
ем её украинское сало.
Ведь не гостем на ней,
беспокойно живу,
обжигаясь в обугленной правде,
попадая в струю ли,
держась на плаву,
или что-то пытаясь исправить.
Я товарищей «щирих»
по-русски люблю,
им с донбасским акцентом отвечу.
Но по-русски дышу,
и по-русски пою,
и шлифую жемчужины речи.
Не дано выбирать нам,
когда или где
суждено ненароком родиться.
У земли – ясно солнце,
язык – у людей.
Мой народ – это многие лица.
Видно птицу по перьям,
народ – по речам.
Солнце всем одинаково светит.
Разговоры бессмысленны, если кричат
у врагов одинаково дети.
Снова палки готовим и камни несём
с непонятною злобой своею.
- Выбирайте из двух! Выбирайте, - и всё!
Не хочу выбирать! Не умею.
Пограничный мой край,
Пропылённый Донбасс, -
не Россия и не Украина.
Много крови различной намешано в нас,
только крепкое сердце едино.
Вседержавная ложь, что копилась тайком, -
это бред, сумасшедшая ересь.
Я горжусь
всенародным своим языком,
на котором люблю и надеюсь.
ИЗМОР.
Потемнело небо-небушко.
Жизнь сгорает, как свеча.
-Ненько, хліба! Мама, хлебушка!
Шепчут губы, не кричат.
Одинаково! Однаково!
Голод, мор, голодомор…
Острозубою собакою
разделяет нас забор.
Выжить – это не безделица,
легче было разделить.
Есть умельцы и умелицы
дело делать. Будем жить!
Вспоминать годину тяжкую
страшно, честно говоря.
Правда желтою бумажкою
содрана с календаря.
Потемнело небо. Тучею
кровь прихлынула к вискам.
Мы по жизни невезучие,
не хватает «тяма» нам.
Как травить и как натравливать
на народ другой народ, -
это право на бесправие.
Это было и пройдёт.
Мегафоны надрываются,
виноватых ищет власть…
Всё плохое – забывается.
В грязь лицом бы не упасть!
***
Заклинило. До крови на крови.
Назло врагам, кондуктору и мужу –
о чём хочу! А не о том, что нужно.
Не о любви. А, впрочем, о любви.
Сюжетам и эпитетам – отбой.
И даже проще: главное о главном.
Без пафоса, без прошлой фальши славной,
ты, Родина, скажи мне, что с тобой?
Звенит струна, напряжена струна.
Металл устал и проломилась крыша.
Когда-то часть страны, теперь страна
лежит в бреду, лежит и хрипло дышит.
Заморские румяны доктора.
Им видимость работы – есть работа.
Им – не болит! Им только бы содрать –
последнюю, пропитанную потом…
Бедна - была. Но в бедности – горда.
А в нищете - уже не до гордыни.
Стоят заводы, плачут города,
деревни смотрят окнами пустыми.
Заклинило! Идём ко всем чертям,
идём ко дну… А хочется – на воздух.
Любовь к земле, где родилась, - серьёзна.
И никому я это не отдам.
|
