Хрустальная ваза – удар, лишь – осколки хрустели.
Бросает то в холод, то в жар – обездвижен лежу.
Я вычеркну дни – без тепла, без дыхания, без цели.
Но только взамен ничего Вам уже не скажу.
В начале – бурлила река, после – пала в болото.
Кувшинками, ряской, осокой закрылось окно.
Холодных осинных лесов – по краям позолота.
То – самые яркие краски на блеклом панно.
Когда молодым говорили про дряхлую старость,
они ухмылялись – ведь старость ещё не близка,
она их крылами, когтями ещё не касалась,
старухой с клюкой параллельною улицей шла.
Но вот – повстречались. Прошамкала и усмехнулась
старуха, которую держит стальная клюка.
Потом ещё вслед пару раз невзначай обернулась,
случай – о поребрик моя подвернулась нога.
С тех пор ковыляю: то - зубы, то – печень, то – кости.
К холодному – ломят, к горячему – ноют, гниют.
Старуха приходит без спроса, как будто бы в гости,
ей мой приглянулся нехитрый дешёвый уют.
Подолгу сидит, лупоглазит, чаёк попивает.
Напрасно на дверь с нетерпением моргаю, косясь.
Старуха добреет, на выход уже забывает,
а если уходит – сама, никого не спросясь.
А после в прихожей трюмо – умываясь, рыдает.
В кривом отражении подолгу старуха торчит.
Подолгу несчастное трюмо мой рукав протирает,
пока не вернём белозубый играющий вид.
Тогда я молю – света больше, солёного моря.
На крайний – холодного ветра с пургою в трубу.
Нахальную гостью не выставить, взашей и, споря,
она отмечает негласно любую судьбу.
Тогда я завидую юным, что умерли рано.
Весёлыми, с ровными зубами – упрямыми шли.
Дымится в груди, оплавляется язвою рана,
ты их пережил, а они, что искали, нашли.
Цепляемся мы – за семейство, за деньги, за славу,
за полнометражную в рюшечках розовых клеть.
Старуха пьёт чай, не найти на старуху управу,
а если позволить – весь век будет рядом сидеть.
Хрустальная ваза, осколками брызги – не склеить.
Осталось смести аккуратно, с паркета убрать.
Скрипят осторожно в гостиной старинные двери.
Уж новый хозяин стремится трюмо оттирать.
12 февраля 2009 г. С-Петербург
|
