Вновь на подмостках я блистать, наверно, буду.
Вновь я прошепчу судьбе: «Спасибо, что живу!».
Вновь я увижу публику живую,
Которую, наверное, люблю.
Я шут, я арлекино, я слуга.
И в этом все мое призвание будет.
Я вновь готов увидеть тот оскал с людских физиономий,
Когда они посмотрят на меня.
И каждый раз, когда на подмостки вхожу,
Шепчу я судьбе благодарность и клятву даю,
Что всю жизнь проведу в таком положенье дурацком.
Не по своей вине прошу заметить это я.
Нельзя мне в графья, да в бароны пойти.
Не так поймут, не то намнут бока, а то повесят.
Нельзя мне взять в свой личный карман капитал,
Который летит мне на подмостки каждый вечер.
Я все вверяю в руки господина,
Благодаря которому я все еще живу,
А он меня, обирая до нитка, скотина, смеется в лицо
И говорит, что это жизнь, которую я скоро завершу.
Ух, посмотрел уж я б наверно на него,
Когда б он стал вот также извиваться,
Чтоб жизнь продлить на конский волосок,
И чтоб при этом в полной мере так не облажаться.
Но, тем не менее, я все всегда ему готов простить.
Я вновь готов приблизиться к нему,
Ведь он единственный, кто на меня обращает вниманье,
Да пара тройка слуг в соседнем во двору.
Вновь после выступления я выжат как лимон.
Я никогда не мог и не смогу сыграть в пол силы.
И в этом вся беда у тех, таких как я.
Не будешь так играть – побьют, повесят, иль сожгут.
Но что вы хотите, ведь это тринадцатый век,
Ведь здесь чума господствует над миром.
И люди мрут, кому бы жить да жить.
И на булыжных мостовых лежат все нечистоты мира.
В своей комнатушке я редко живу.
Все время в разъездах с хозяином.
Я сплю, где придется, я ем, что дают,
И в этом вся жизнь заключается.
Вновь на подмостках я блистать, наверно, буду.
Вновь я прошепчу судьбе: «Спасибо, что живу!».
Вновь я увижу публику живую,
Которую я все-таки люблю.
|
