1. У "Западной церкви"
Gracht – канал. Westerkerk – «Западная
Церковь» – храм в Амстердаме.
На Принсенграхт, у старой Вестеркерк –
с короной красно-жёлтой на макушке,
чуть хлынет дождь – и Божий свет померк,
и храм – смиренней, и душа – послушней…
И нет дыханья в воздухе крутом:
им дышишь, как водой, – как рыба: вся – терпенье,
застыв задумчиво, лишь окает вдруг ртом –
чтоб снова впасть навек в оцепененье.
И в храме нет – ни пенья, ни молитв…
Лишь, сумерки сверля тревожным взглядом,
уловишь вдруг на миг: как тень житейских битв –
промчится, плача, ангел чей-то рядом…
и скроется за кирхой, за углом
вселенной здешней – с тяжестью горбатой
мостов натруженных, где честный волнолом
сродни упорству горних мышц крылатых.
…С Амстеля гонит ветер в Амстердам
дождей прибрежных грусть, а с моря – грусть морскую,
и тени барж жилых всё жмутся к берегам,
не зная, как из двух им выбрать – и какую?
Герани горестно на баржах вдоль бортов –
все – в ожиданье солнца и в сомненье:
взойдет оно ль – средь их незрячих снов,
презрев болот голландских тяготенье?
…Такая сырость бередит мечты
о Крыме сладостном – о шавках и помойках,
о кривизне береговой черты
и гари благостной шашлычных жаростойких!
О том, как мерно, в такт ночной волне, –
подобием огромным метронома –
с огнями ходит мачта и вполне
порою кажется: плывёт терраса дома –
плывёт сквозь воздуха тугую чистоту,
сквозь виноградный мрак и ноту ту немую –
когда засмотрятся с восторгом в высоту
цикады-столпницы, утратив речь земную;
плывёт сквозь зной и пыльный виноград,
сквозь горы и моря, сквозь жизни сей провалы, –
чтоб можно было бросить жаркий взгляд
на Нидерландов хладные каналы.
И здесь – на рейде дремлют корабли,
но волны – к полночи ленивей и спокойней –
покорны дамбам трудовой земли
и памяти об Эгмонте и Горне…
И, слава Богу, нет – ни мыслей, ни забот:
оставим до утра пустые тяжбы века…
Ах, если бы не дождь! Но вот он – поворот,
где теплится камин и любят человека:
когда б каналья, сей трактирщик, знал –
как тяжелы вдвойне дожди в соседнем мире,
он все равно бы по-фламандски ржал,
сквозь патлы рыжие лишь улыбаясь шире!
…как тяжелы, как дороги вдвойне –
кропя тоской родное безвременье
племён таинственных в неведомой стране,
Европам чуждых – с дней столпотворенья!
У грахта этого – как, впрочем, и других –
вечерний пунш не повредит мечтаньям.
А кто из вас здесь устриц ел живых?
И пальцы грел на пламенном стакане?
Однако тянет по канальцу наркотой;
спит, на мосту разлёгшись, панк с бутылкой,
герани спят, укрывшись пустотой, –
но не уснуть тебе – с голландской музой пылкой…
2. СЛУШАЯ МАРИЮ КАЛЛАС*
Блаженная Каллас мне пела с утра в Амстердаме.
Как водится, солнце ложилось – квадрат за квадратом –
на вымытом честно, на веки, голландском полу.
Мгновенные тени мелькали в оконной решётчатой раме –
Европа спешила к сентябрьским своим магистратам…
Не кофе с утра в ней – я пил золотистую мглу,
что гнал по каналам мне Рембрандт, так склонный к растратам;
и бабочка черная, к нам залетев, всё ползла по столу.
Блаженная Каллас мне пела с утра в Амстердаме.
Факиры и шлюхи из баров своих расползались,
пред снами дневными судьбу и туманы кляня.
Летунья же грелась на солнце – где грелись мы сами,
и черные крылья луча золотого касались,
и вздрагивал он, трепеща и почти что звеня!
Но голос Марии – её не пугал:
словно ангел в незримейшем храме
назначен отныне был петь – для неё и меня!
Ах, блаженная Каллас мне пела с утра в Амстердаме.
Верно, эта душа – так от плоти земной уж устала…
Ну а гостья – откуда, Бог весть? – за лучом всё ползла.
Было ясно: от осени скрыться бедняжка надеялась с нами
и свой шёлк угасавший – пошире на миг раскрывала…
Ну а мы – не желали ни ей, никому здесь ни капельки зла.
Только всё же с последнею нотой – ушла, улетела, увяла?
И лишь только Мария, быть может, заметила тень от крыла…
--------------------------------
* * Мария Каллас (1923–1977) – «безграничное сопрано», выдающаяся греческая певица.
3. Дождь в Амстердаме
Хороши в Амстердаме пакгаузы:
не тоску ль его – в них поберечь?
На каналах мосты, словно паузы,
прерывают вечернюю речь
ржавой влаги, гранитной невольницы –
камнем всласть оскопленной воды…
Скажет кто: ожидать ли и сколько нам –
окончанья дождливой страды?!
…Всё темней – копошатся здесь водоросли,
но рыжей – нам их грива видна,
чуть потянутся под воду поросли
фонарей, прорастая до дна.
Нелегко им тут тлеть, надрываясь так –
от двойного давленья в крови
жадных вод, где со страстью сливаются:
небеса и залива прилив!
Моросит – то ли море набухшее,
то ли неба – распухшая тьма,
застилая не взор уж, а души нам –
с каждой каплей дождливого сна.
Средь такого коварного кружева
впору птице застыть на лету:
вдруг повиснув крылами ненужными –
улететь в пустоту, в глухоту!
Но и мы – в поднебесной беззвучности –
тоже рады земной немоте:
что словами нам – мучить и мучиться,
коль и смыслы в них нынче не те?
Тишина залепила слух пластырем;
помолчим-ка и мы под стеной –
позабытой и паствой, и пастырьми
черной кирхи… Сквозь дождь проливной
лишь порой вдруг послышится выстрел нам
(или – нет?.. померещился он?),
чтоб тревога – как ящеркой быстрою –
прервала на мгновенье наш сон!
Но напрасны пустые волнения:
то на шпиле лишь стяг городской
в неизменном воздушном борении –
словно плетью – стреляет порой.
Спят на баржах окошки с геранями,
утомясь от парадов дневных,
чтоб с утра омывали, как раны, им –
сгустки крови, расцветшей на них.
И сочится вся немощь житейская
сквозь тюльпанов смиренную мощь:
не морские здесь воды – летейские –
омывают голландскую ночь!
…Умирают тут чайки по гаваням,
и уж, верно, кружа под дождем,
умирает и душ тут не мало ведь –
не осилив последний подъем…
1988
|
